Статья третья. Начало читайте: Нестор Махно. Время разбрасывать камни Время батьки Махно. Продолжение «Запрещено запрещать», «Ни Бога, ни государства», «Тяжело подчиняться начальникам, но еще глупее их выбирать», «Как ни проголосуешь на плебисците, «да» или «нет», из тебя все равно сделают козла», «Мы не будем ничего требовать и просить: мы возьмем и захватим», «В обществе, отменившем все авантюры, единственная авантюра – отменить общество», «Представь себе: война, а на нее никто не пришел»… Под такими лозунгами в 1968 году в Париже начались студенческие беспорядки, переросшие в организованное забастовочное движение, известное в истории как Май-1968 или Красный Май. На улицах французской столицы, на захваченном демонстрантами национальном театре «Одеон» реяли черные знамена. Один из лидеров Мая-1968, студент-анархист Даниэль Кон-Бендит, заявил, что «модель будущего идеального общества» – махновское движение. К тому времени урна с прахом сорокапятилетнего Нестора Махно уже более тридцати лет как была замурована в Стене коммунаров на парижском кладбище Пер-Лашез… «Не верьте ни одному слову из того, что вам будут рассказывать о махновщине», – сказал однажды соратник, а позже – враг Махно Всеволод Волин (Эйхенбаум) своему брату Борису. «Вероятно, Махно был совсем другим, нежели мы думаем о нем, нагружая его образ своими смыслами, – писал историк Василий Голованов. – В некотором смысле слова, любой исторический герой – это литературный персонаж. Махно это касается в огромной степени. И возможно, все было не так, как здесь рассказано. И вполне может статься, что гениальный партизан, «комбриг батько-Махно» на самом деле прожил не свою жизнь, по молодости и по глупости подхватив ношу, которую бросило ему время, и что на самом деле был он мирным селянином, тихим вечером возвращающимся домой с ярмарки…». Ретроспекция «Было это осенью 1927 года, во время прогулки по Венсенскому лесу, – вспоминала секретарь и помощница Нестора Махно Ида Метт. – Стояла чудесная погода. Несомненно, загородная атмосфера оказала поэтизирующее воздействие на его душу и он облёк в словесную форму свою несбыточную мечту: молодой Михненко (его настоящая фамилия) возвращается в родное Гуляй-Поле, принимается за обработку земли, ведёт размеренную мирную жизнь, женится на молодой односельчанке. У него имеется добрый конь, надёжная сбруя. Ближе к вечеру он неспешно возвращается с женой с ярмарки, куда они ездили сбывать свой урожай. Теперь они везут домой подарки, купленные в городе. Он был так увлечён рассказом, что напрочь позабыл о том, что находится не в Гуляй-Поле, а в Париже, что не было у него ни земли, ни дома, ни молодой жены…». В Париж Нестор Махно приехал в 1925 году, пройдя по таким мукам, какие и не снились фантазеру Алексею Толстому. Неприкаянный Проклинайте меня, проклинайте, Если я вам хоть слово солгал, Вспоминайте меня, вспоминайте, Я за правду, за вас воевал. За тебя, угнетенное братство, За обманутый властью народ. Ненавидел я чванство и барство, Был со мной заодно пулемет. И тачанка, летящая пулей, Сабли блеск ошалелый подвысь. Почему ж от меня отвернулись Вы, кому я отдал свою жизнь? В моей песне ни слова упрека, Я не смею народ упрекать. От чего же мне так одиноко, Не могу рассказать и понять. Вы простите меня, кто в атаку Шел со мною и пулей сражен, Мне б о вас полагалось заплакать, Но я вижу глаза ваших жен. Вот они вас отвоют, отплачут И лампады не станут гасить... Ну, а батько не может иначе, Он умеет не плакать, а мстить… Это стихотворение Махно написал в 1921 году. Со времени бегства из Украины для него начинается новая война, в которой бывшему батьке только изредка выпадает роль субъекта. Воюют – между собой за него – правительства и разведки: советские, румынские, польские, петлюровские «в экзиле». Советский Наркомат иностранных дел настойчиво требовал от румынского правительства выдачи «бандита Махно». В качестве приманки использовалась даже Бессарабия, из-за которой у СССР и Королевства Румыния был территориальный спор. Но румынское правительство мешкало, предполагая использовать популярного атамана в случае войны с Советами для поднятия крестьянского восстания в советском тылу. Махно с женой Галиной Кузьменко и несколькими соратниками разрешили перебраться из лагеря для интернированных в гостиницу в Бухарест. Там он жил за счет румынских властей, официальная пропаганда величала Махно «генералом». Не удовлетворившись ходом переговоров с Румынией, в Бендеры, где Махно должен был якобы встречаться с представителями румынской разведки, для его убийства большевики послали донецкого чекиста Дмитрия Медведева. Однако Махно на встречу не явился. Тем временем большевики вынуждены были организовать следствие по «делу Махно», поскольку румыны не согласились верить им на слово, и отказались выдавать «бандита» без вердикта суда, подтверждающего это утверждение. К маю 1922 года было готово заключительное постановление следователя Верховного трибунала при ВУЦИК, в котором Махно предъявлялось обвинение в том, что он «организовывая на Украине большие банды грабителей, погромщиков, поджигателей и т.п.; под своим руководством бандами убивал мирных жителей как на Украине, так и России; производил грабежи крестьян, грабя у таковых последнее имущество, а также разграбливал сахзаводы, грабя из таковых деньги, десятки, сотни тысяч пуд. сахара, лошадей и другое разное имущество, а также поджоги крестьянских и общественных построек; разрушал разные железнодорожные и другие сооружения, как принадлежащие государству, так и мирных граждан с целью остановки поездов пассажирских для ограбления пассажиров в целях личной наживы». Обвинение строилось в основном на показаниях бывшего начальника махновского штаба Виктора Билаша, который, как считается, в обмен на жизнь не только «слил» Махно, но и согласился служить чекистским агентом для разоблачения оставшихся в Украине махновцев. Почувствовав, что пахнет жареным, опасаясь своей выдачи, Махно решает бежать в Польшу. В апреле 1922 года он, Галина Кузьменко и около полутора десятка их приближенных покинули Бухарест, однако были задержаны на польской границе. Поляки и румыны несколько раз перебрасывали группу махновцев друг другу, не желая получать такой опасный «подарок», нарываясь на дополнительные проблемы с Советами и с собственными крестьянами. Наконец, беглецы были переправлены в польский лагерь для интернированных в Стшалково, где Махно пробыл в изолированном бараке до сентября 1922 года. В сентябре он, его жена и еще двое товарищей были арестованы по подозрению в подготовке антипольского восстания в восточной Галичине, в союзе с советской разведкой. В руках якобы сбежавшего из лагеря «махновца» Красновольского были найдены подробные планы восстания. Большинство исследователей склоняется к тому, что это была советская провокация, целью которой была ликвидация Махно руками поляков. Некоторые, правда, сомневаются в чистоте помыслов самого Махно. Есть версии, что, еще пребывая в Румынии, он предлагал аналогичный союз петлюровцам, и даже агитировал их поднять антирумынское восстание в Бессарабии. Варшавская тюрьма, где Нестор Махно пробыл 13 месяцев, вконец подорвала его здоровье – от тюремной сырости у батька обострился подхваченный еще в бурную «бутырскую» молодость туберкулез. Там же, в варшавской тюрьме, Галина Кузьменко родила дочь Елену (Люсю). В ноябре 1923 года Махно, его жена и друзья были полностью оправданы. Все документы Красновольского оказались подделками. Махно защищали лучшие адвокаты. Его «учитель» Петр Аршинов подсуетился, и до суда издал в Берлине «Историю махновского движения», вызвавшую значительный резонанс. Эту книгу Аршинову приходилось писать трижды: две первых вместе со всем его архивом терялись в ходе боев на Украине. Европейские и американские анархисты пикетировали польские и советские посольства в своих странах. Болгарские анархисты-террористы грозились подрывать польские посольства по всей Европе, если Махно не будет оправдан. В защиту батька выступила интеллектуальная элита Старого Света. Местом проживания Махно после освобождения из тюрьмы был определен город Торунь. Однако ввиду его заявления о намерениях продолжать борьбу с большевиками, польское правительство установило за батькой постоянный полицейский контроль. Махно снова оказался в клетке. Через три с половиной месяца после освобождения Махно попытался покончить жизнь самоубийством. Из Торуня Махно выселили в «вольный город» Данциг (Гданьск), где он был арестован за погромы немецких колонистов в 1918 – 1919 годах. Его жене в это время товарищи помогли переправиться в Париж. Махно же снова пытается покончить с собой, перерезав себе артерию куском стекла. В феврале 1925 года ему помогают бежать из тюрьмы, подкупив охранника. Более месяца Махно скрывается в Данциге, но фальшивый паспорт, который он должен получить через посредничество Волина, невозможно изготовить, поскольку бывший друг и советник расходует присланные с этой целью из США 75 долларов (огромные деньги) на свое многочисленное голодающее семейство. Наконец Махно с одним сопровождающим переходит немецко-польскую границу и попадает в Берлин, где осели многие его старые знакомые и где ему оставаться все так же опасно из-за пресловутых немецких колонистов. В апреле 1925 года Махно перевозят в Париж. 6686 В Париже Нестор Махно почти не мог работать. Мешали незнание французского языка, тяжелый характер и болезни – кроме туберкулеза, давали о себе знать многочисленные ранения. На правую ногу он сильно хромал – продолжала болеть и гноиться рана от разрывной пули, полученная в бою в 1921 году. Одно время он с Петром Аршиновым занимался плетением легкой женской обуви из соломки – однако вскоре в Париже было налажено массовое механическое производство этого товара, так что все кустарщики оказались не у дел. Анархисты со всего мира подписывались на пенсию Махно, однако из-за манипуляций с расчетами в центре их распределения до самого почетного пенсионера от анархии от довольно крупных сумм доходили сущие гроши. Вскоре и этот поток иссяк. Смысл жизни Махно в это время составляли писание статей, мемуаров и дочь Люся. С женой он вскоре разошелся. То ли из-за постоянных измен Галины, непрекращающихся семейных сцен, то ли из-за нищеты, которая заставила жену Махно работать прачкой в пансионе для детей русских эмигрантов в пригороде Парижа, где она и жила с маленькой Леной. «В Париже Галина Кузьменко подрабатывала то в качестве домработницы, то кухарки, считая при этом, что природой ей уготована иная, лучшая участь. В 1926-1927 годах она даже написала прошение в адрес Советского правительства, чтобы ей разрешили вернуться в Россию. Насколько мне известно, Москва отвергла её просьбу. Кажется, после этого она вновь сошлась с Махно. Не думаю, чтобы он простил ей подобный поступок, однако оба они, видимо, поступили так по причине взаимной моральной опустошенности», – утверждала Ида Метт. Она же вспоминала, что «Махно чрезвычайно любил свою дочь. Не знаю, каковыми были их отношения в конце его жизни, но когда его дочь была маленькой и оставалась под его присмотром, он исполнял любые её капризы, хотя иногда случалось, что, будучи в состоянии нервного расстройства, он бил её, после чего ужасно переживал от одной мысли о том, что поднял на неё руку». «В годы эмиграции Махно страдал от болезни, свойственной многим выдающимся личностям, обычно неспособным вернуться к жизни простого человека в условиях повседневности, – писала также Ида Метт. – Казалось, он бывал обеспокоен, когда о нём переставали говорить – и тогда он раздавал интервью журналистам всяческих мастей, отлично осознавая враждебное к нему отношение большинства политических партий и деятелей. Как-то раз его попросил об интервью один украинский журналист, причём при моём посредничестве. Я советовала ему отказаться, предвидя, что журналист всё переиначит и что при этом у Махно не будет никакой возможности защитить свои права. Моего совета он, естественно, не принял, и журналист потом напечатал всё то, что посчитал нужным для себя, а отнюдь не то, о чём действительно говорил бывший Батька. Махно был вне себя от ярости, однако не думаю, чтобы этот случай его чему-либо научил. Был ли он в состоянии вновь стать маленьким никому не известным человеком из толпы? Он несомненно мечтал о таком, то есть, мечтал вновь вернуться к жизни простого украинского крестьянина, но мне представляется, что от такой жизни он был оторван раз и навсегда…» Очевидно, бессильного, больного, изолированного всевозможными правительствами от какой бы то ни было привычной ему деятельности Махно сильно мучили сомнения в правильности выбранного им пути, мучила совесть. Его воспоминания и статьи – это попытка оправдаться не столько перед другими, сколько перед самим собой, доказать, не столько другим, сколько себе, что «махновщина» не была банальной авантюрой, что реки пролитой крови, сотни тысяч жертв… «Как анархист-революционер, участвуя в практических действиях революционного народа Украины, – народа, инстинктивно чувствовавшего и в своих действиях выражавшего жизненные требования анархистских идей, народа, на этом тяжелом пути несшего неисчислимые жертвы и все же не перестававшего твердить о своей свободе и свободе и безвластии своей социально-общественной жизни, – я нес все тяжести на этом пути вместе с ним упорно и неизменно, – писал Махно в своей «Азбуке анархиста-революционера». – Часто, будучи слаб и бессилен все и вовремя на этом пути схватывать и формулировать – я спотыкался. Но, верно понимая цель, к которой шел сам и звал окружавших своих братьев, я видел в жизни естественное влияние анархизма на массы в их борьбе за свободу и независимость человека и всего человечества». Еще раньше он сочинил такое стихотворение: Я в бой бросался с головой, Пощады не прося у смерти, И не виновен, что живой Остался в этой круговерти. Мы проливали кровь и пот, С народом откровенны были. Нас победили. Только вот Идею нашу не убили. Пускай схоронят нас сейчас, Но наша Суть не канет в Лету, Она воспрянет в нужный час И победит. Я верю в это! Батьке постоянно приходилось отбиваться от бесчисленных нападок, как со стороны бывших врагов, так и со стороны бывших друзей. Он и раньше был недоверчивым, но в Париже стал походить на затравленного зверя. Французская полиция постоянно держала Махно под присмотром. Несколько раз ему угрожала депортация, которой удавалось избежать только благодаря вмешательству влиятельных сторонников. Был закрыт журнал «Дело труда», который Махно выпускал вместе с Аршиновым. Теперь статьи батьки печатались только в США. Последняя из них, посвященная смерти выдающегося анархиста Николая Рогдаева, была найдена в вещах Махно и поступила в редакцию американского журнала «Пробуждение» уже после его смерти: бывший «царь и бог» Гуляйполя не смог найти денег на марки, чтобы ее отправить. «Твое дело – наше дело. Оно не умрет никогда, – обращался Махно к Рогдаеву. – Обновленным, светлым, здоровым для жизни и последующей борьбы трудового человечества, оно «отзовется на поколениях живых»… Вечная память тебе, друг! Позор и проклятье тем, кто на тебя подло клеветал и кто тебя с мелочной, трусливой расчетливостью, медленно, но систематически, терзая твою душу и сердце, так долго терзал и убил». Получилось так, что эта статья стала некрологом Махно самому себе. Зимой 1934 года здоровье Нестора Махно резко ухудшилось. Друзья вынуждены были поместить его в госпиталь для бедных в Париже. «Несмотря на пребывание в госпитале, здоровье мужа не улучшалось, – рассказывала в одном из писем Галина Кузьменко. – В июне месяце врачи решили ему сделать операцию – (вынуть) удалить два пораженных туберкулезом ребра. В конце июня однажды вечером я зашла к нему в госпиталь. Он был очень уставший, измученный и ослабевший. На мой вопрос: «Ну, как?» он ничего не ответил, только из глаз его покатились слезы. Я тоже заплакала. Говорить нам больше было не о чем... Я поняла, что ему тяжело, что жизненные силы покидают его, что он уже больше не жилец на этом свете. А через несколько дней ко мне на работу в Кенси приезжает на такси один товарищ Максим и говорит: «Собирайся, Галина, сейчас же, и едем в Париж, Нестор умирает». Я взяла дочь, спустилась к заведующей и заявила ей, что я сейчас же с дочерью уезжаю в Париж, так как отец моей дочери и мой муж умирает. Мы сели в такси и поехали. Часов в пять вечера мы были уже в Париже, в госпитале. Муж лежал на постели бледный, с полузакрытыми глазами, с распухшими руками, отгороженный от остальных большой ширмой. У него было несколько товарищей, которым, несмотря на неурочный час, разрешили здесь присутствовать. Я его поцеловала в щеку. Он открыл глаза и, обращаясь к дочери слабым голосом, произнес: «Оставайся, доченька, здоровой и счастливой!» Потом закрыл глаза и сказал: «Извините меня, друзья, я очень устал, хочу уснуть...» Пришла дежурная сестра. Спросила его: – Как чувствуете себя? На что он ответил: – Дайте ужин. Принесите кислородную подушку. – Сейчас, – ответила сестра и принесла ему кислородную подушку. С трудом, дрожащими руками, он вставил себе в рот трубочку кислородной подушки, и сестра попросила нас всех удалиться и прийти завтра утром. На следующее утро, когда мы зашли в палату, то увидели, что кровать, на которой лежал муж, была пуста и ширмы у кровати не было. Один из соседей больных сказал, что сегодня утром около шести часов муж перестал дышать. Пришла сестра, закрыла ему лицо простыней, и вскоре его вынесли в мертвецкую. Это было 6-го июля 1934 года. Сестра сдала мне одежду мужа, его часы и прочие мелкие вещи, и мы пошли в мертвецкую. Здесь лежал наш покойник с восковым, очень спокойным лицом. На груди его сочилась рана после операции. Один из товарищей снял с лица мужа маску, и через пару дней мы его хоронили на кладбище Пер-ля-Шез. Тело его было сожжено в крематории, и урна с прахом была замурована в стене». Эта ячейка помечена номером 6686. *** На территориях, где в свое время развернулась махновщина, и где еще долго после бегства ее атамана вспыхивали крестьянские восстания, советские власти организовали насильственную коллективизацию и спровоцировали Великий Голод. Большинство видных соратников Нестора Махно, в том числе два его старших брата – Савва и Григорий, погибли в годы Гражданской войны. Судьба многих неизвестна. Сдавшиеся на милость победителей, такие, как Виктор Билаш и Лева Задов, были казнены в конце 30-х. Такая же судьба постигла и Петра Аршинова, который, написавши несколько покаянных книг в поддержку большевиков, исхлопотал себе разрешение вернуться в Россию. Александр Махно умер через несколько дней после рождения. Его мать, первая жена Нестора Махно Настя Васецкая, считавшая Махно погибшим, по возвращению из эвакуации в Украину поселилась в соседнем Гуляйполю селе Пологи, где вышла замуж, родила четверых детей, и умерла в восемьдесят четыре года – в 1981-м. В последнее свое время она торговала семечками на станции Пологи. Галина Кузьменко и Елена Михненко проживали в Париже до 1943 года. Их война еще только начиналась… Продолжение следует… Юлия Абибок, «Остров»
