Фантазии бывшего инженера, а ныне фермера, предъявленные как аргумент о том, что иногда бывает важно не только, кем ты стал, но и кем не стал. Ему еще в юности, кажется, цыганка-дура нагадала большую любовь. Он посмеялся и забыл. Был счастливо женат, бездетен. Для него, выросшего среди многочисленных сестер и братьев, это скорее было удачей, чем разочарованием. Во всяком случае, проблема наследника его беспокоила мало. А для жены его эта легкость была и наказанием, и наградой. Она хотела детей страстно. Но он в эту страсть не вникал. Он вообще не вникал в страсти. Почти сорок счастливых лет он пытался делать свое дело. Вкладывал в него все, что мог. Был резок, вспыльчив, плохо сходился с властью. Однажды плюнул на все – уехал. Но за границей его не отпустило. Напротив. Здесь открылись возможности, о которых он раньше не думал. Появились люди, деньги. Многое оказалось если не легким, то возможным. Он верил в себя. Он видел себя только в деле. Вопросы времени и ресурсов уже не были такими острыми. У него получалось. Меньше, чем говорили коллеги, но больше, чем он мог рассчитывать. Нервный и жаждущий результата сейчас и немедленно, он был ленив и спокоен со своей женой. Она быстро старела, но у них у обоих хватало сил на снисходительность и крепкую дружбу. Возможно, жена хотела чего-то большего. Но у него не было: ни для нее, ни для кого-то другого. А потом появилась эта женщина. И всё в этом явлении было все, что он считал верхом пошлости: Париж, кафе в квартале Монпарнас, ее духи, ее сумка, ее сбивчивый рассказ о муже, о его бизнесе и детях, которых у нее, кажется, было пятеро. Все это было ему не интересно. Странным же было ощущение тяжести, которая опустилась на ноги. Как будто что-то придавило к земле ступни. И у него совсем не было сил идти. Он сказал: «Ноги почему-то отказывают». И засмеялся. Ему на самом деле было смешно. И ситуация, и тетка эта, и ноги без сил. И необыкновенная легкость. Его не смущало несоответствие: там тяжесть, тут – легкость. Было понятно: единство и борьба противоположностей. И еще был понятно, что уже все пройдено. И нет ничего впереди. И позади пусто. Только здесь и сейчас. Он смеялся и видел себя маленьким. Таким, каким бы не мог себе запомниться. Но это было не страшно, а тоже – смешно. Она, эта женщина, смотрела просто. Как будто ничего более естественного, чем старый, лысый хохочущий в кафе на окраине Парижа мужик вообще не бывает на свете. Она, эта женщина, что-то сказала. Что-то хорошее о нем. Но даже, если бы и не сказала… Сразу стало ясно, что многое до нее было пустым и половинчатым. И он сам тоже. Но в один момент стал целым. Это было удивительно счастливо, но – плохо. Он пытался все это называть потом разными словами, чтобы испортить. Он говорил «свалилось на голову», он говорил еще «нам этого не нужно», еще говорил, что ненавидит пошлость, а это именно пошло и никак иначе. Она, эта женщина, соглашалась. Пожимала плечами. Качала головой. И он ловил себя на том, что тоже. Тоже пожимает плечами и тоже качает головой. Жена сказала ему, что готова уйти. Коллеги предложили «закрыть лавочку»: остановить процесс и дело. Всем и ему самому было очевидно, что паровоз приехал к конечной станции. И дальше пути нет. Поле, бездорожье, безденежье, скорее всего, работа на чужого дядю, дети… Пятеро, кажется. И был момент. Был момент, когда он подумал: «А и черт с ними со всеми. Куплю сапоги, ружье, собаку… Буду жить». И в этом «буду» он, конечно, видел ее, эту женщину. И ей не требовалось ни отдельного глагола, ни местоимения «мы». И нет, она не была его отражением. Хотя многим так казалось. Но у них была другая формула: Она была им, а он был ею. Такое вот мещанство. Жена советовала ему навестить психиатра. Потому что в сорок лет такие страсти грозят не только распадом семьи, но и распадом личности. Жену было жалко. А себя нет. С тех пор, как он встретил эту женщину, ему никогда не пришлось себя пожалеть. Не было необходимости. А когда он с ней расстался, то сразу разучился жалеть других. Расстался. Расстался. Расстался. Потому что… Жену было жалко. А дело вообще не двигалось с места. И она, эта женщина, ничего не говорила. Ничего не говорила о разводе. О его разводе, о своем. Ничего. Носила фамилию мужа и встречалась с ним на курортах. И, казалось, вообще не собиралась ничего менять. Он хотел у нее спросить, почему. Но испугался. А она, эта женщина, расставания не приняла. Она как будто точно знала о нем: никуда не денется. И о себе как будто точно знала. Не денется. И тогда Он взял ее в свое дело. И нарочно, нарочно ею рисковал. Посылал в Россию с сомнительными поручениями. Пару раз ее даже «закрывали». Но муж платил, выручал, вывозил, прятал. Муж раздражал. Он ревновал к мужу мучительно, потому что сам бы так никогда не смог. Ревновал мучительно и верил без оглядки. И нарочно держал дистанцию. А ей, этой женщине, было как будто все равно. Она никуда не исчезала, не убегала, не хлопала дверью, не вешалась на шею, не требовала объяснений. Была и была. Жена плакала по ночам. А он, уставал сильно, пил снотворное, но сквозь сон – без вины – слышал: плачет. «Пройдет, пройдет», - шептал он и гладил жену по седым волосам. Она не соглашалась: «Это никогда не перестает». И фраза эта его злила. Он знал, откуда. Когда-то он учился много и хорошо. Он знал эти боженькины слова: «долготерпит, милосердствует, не ищет своего, все покрывает, всему верит, всегда надеется…». Он не хотел этих слов и этих сравнений. Когда жена плакала, он понимал, что удачно избежал ловушки. Что чудом не стал как все, что судьба его – другая. И он почему-то грозил кому-то в потолок. Но даже тогда, когда грозил, знал: был момент. Один раз за всю жизнь. Или вместо жизни. Или просто слабость. Но он ее победил. Вообще, если разобраться, всех победил, всех в России построил, со всеми посчитался, стал, кем собирался стать. И она, эта женщина, его все-таки бросила. Когда он мыслил рационально, то всегда знал, что так и будет. И вот бросила. Умерла. А момент остался. Только он и остался. Как реальность, данная в ощущениях. И в этой реальности он думал о том, что был готов дать ей свою фамилию. И тогда, наверное, она легла бы в землю позже, и не под стену, а где-нибудь на деревенском кладбище, под крестом, рядом с ним. Владимир Ульянов. Инесса Ульянова. И все было бы по-другому. Везде. Вообще везде. И дети, пять, кажется, а, может быть, и шесть приходили бы их навещать.
